Конструкция рациональной, целеустремленной и цельной поста­новки Брука на первый взгляд может показаться суховатой. Однако она таит в себе возможности для выявления ничем не стесненного темпера­мента мысли и чувства исполнителей и постепенно обнаруживает в спектакле большое разнообразие эмоциональных оттенков. Весь спек­такль состоит из перемежающихся, по-разному окрашенных слоев: вот драматическая история горемыки Клавдио, вот фарсовые сцены с уча­стием вышибалы публичного дома Помпея, вот страстные мольбы Иза­беллы о помиловании брата, вот забавные разглагольствования Люцио . Эти слои не просто сосуществуют в спектакле, но взаимодействуют друг с другом, и на всех его эмоциональных уровнях, на всех уровнях духовности, представленной здесь самыми разными персонажами, зву­чит одна и та же мысль: что же такое человек? Должно быть, именно поэтому Брук с таким вниманием относится к актеру— эстетические принципы его режиссуры столь же гуманны, как и его трактовка пьесы, а игра исполнителей этой философской притчи живо напомнила мне о традициях "душевного реализма" Художественного театра.

Исполнительская манера тяготеет к двум полюсам — эмоциональ­ному и аналитическому, представленным Изабеллой и Герцогом. Сдер­жанная игра Клементины Амуру временами обжигает страстью. Когда девушке сообщают о мнимой казни брата, из глубины души актрисы исторгается вопль отчаяния — и он прекрасен, этот всплеск напряжен­ной жизни духа. Франсуа Мартуре опровергает мнение о бледности и невыразительности роли Герцога, "поводыря" по пьесе Шекспира. В спектакле Герцог — это тот, кому дано услышать, понять каждого. Его герой — мудрец и философ— часть бытия, и ничто человеческое ему не чуждо.

Однако есть в спектакле человек, в жизни которого страсть спорит с разумом и подвергает его пытке. Это, разумеется, Анжело. Брюс Майерс наделяет своего героя внешней импозантностью и внутренней значи­тельностью. Его Анжело— это вовсе не ничтожество, дорвавшееся до власти и в лихорадочной спешке пожинающее ее первые плоды. Перед нами человек, по праву облеченный властью и с достоинством несущий ее бремя. Но никогда не знал он "жара чувств сердечных", никогда "в собственное сердце не стучался". Анжело воплощает безличие закона: он произносит слова ровно, будто читает приговор, унижает окружающих холодной неподвижностью взгляда. Перед нами бездушная машина для свершения правосудия, случайно принявшая облик человека.

И вот состоялась первая встреча с Изабеллой. Анжело садится за стол, как будто привычная поза способна вернуть ему самообладание. Он пытается разобраться в том, что происходит сейчас в его душе. Тя­жело ворочаются мысли в мозгу этого человека, привыкшего к готовым формулам закона, тяжело, как бы против воли, падают слова: "Ужели я люблю?" Но лавина чувства ломает одну за другой все препоны разума и, взрываясь в безудержном порыве, Анжело бросается из-за стола, из-за последнего своего укрытия, навстречу Изабелле, навстречу страсти .

Если говорить об экспериментальной направленности постановки Брука, весьма отчетливо реализовавшейся во многих элементах спек­такля, то она, в частности, проявляется в таком вот удивительном уме­нии простым физическим действием, ясно звучащим словом — зримо, весомо, с почти осязаемой материальностью — передать биение чело­веческого сердца.