Парадоксально, но те же самые черты с добавлением, правда, сен­тиментальной элегичности отличали другой спектакль Саган на париж­ской сцене. Жак Шаррон поставил в Театре Амбассадер "Лошадь в об­мороке" с Жаком Франсуа в главной роли. Этот блистательный актер выступал на сей раз в роли стареющего английского аристократа, баро­нета Честерфильда. Лишь тонкая ирония и привычно тщательное со­блюдение изысканных правил хорошего тона давало баронету силы уме­рить внезапно нахлынувшую страсть к очаровательной авантюристке-француженке. Щедрым на комплименты парижским критикам этот пус­тенький, но не лишенный пикантности спектакль напомнил шедевры Уайльда. Все то же мастерство, все тот же "либертинаж", преподносимый зрителям по лучшим рецептам Бульваров, определяли успех этого спек­такля. В основе этого рецепта чаще всего стоит одно слово — "игра".

Игра, восходящая в самых дальних своих истоках к комедиантам Нового моста, к соленой шутке Табарена, к не слишком пристойным коленцам Жодле. Игра как развлечение, развеселая и виртуозная, но вовсе не освобождающая человека от предрассудков, не открывающая ему глаза на мир; игра, приспособленная ко вкусам и привычкам ску­чающих буржуа — бульвардье, игра как символ их веры. Веры во что? Быть может, в несерьезность, неподлинность мира, царящего не только на сцене, но и в жизни, в игру как в единственный способ существова­ния театрального персонажа и — кто знает? — единственный способ избавиться от гнета тревог реальной жизни для тех, кто сидит в зале. Что же тут удивительного: ведь были же в "Похвальном слове Молье­ру" — самому Мольеру, великому сатирику, не только же неунываю­щему насмешнику! — сочиненном Жаном Ануем ко дню его рождения и произнесенном со сцены "Комеди Франсез", такие характерные слова: "Мы все смешны, включая тех, кого считаем героями. Мрачные фило­софы мешают нам смеяться . Эта беспечная веселость— великий французский посланец в мир". Слова эти нельзя не вспомнить в связи с недавними гастролями "Ателье".

В показанных театром спектаклях— "Свидание в Санлисе" и "Лунные птички" — понимание театра как игры утверждалось на раз­ных уровнях. Прежде всего как особенность мировосприятия драма­тургов, хотя, по правде сказать, трудно усмотреть серьезную близость между талантливейшим психологом, сатириком и поэтом Ануем и авто­ром парадоксальных и развлекательных комедий Эме. Как способ сце­нических решений режиссера и художника. Как суть сценического существования актеров в ролях. И, наконец, как способ бытия самих персонажей (все или почти все "представлялись": Жорж из пьесы Ануя — влюбленным романтиком, его родители — порядочными людь­ми; господин Шабер из "Лунных птичек" — рачительным и просвещен­ным директором колледжа, а сыщик Мальфрен — опытным детекти­вом .). Все здесь залито светом игры, редко подходящей к границе серьезного, иногда небезопасной для того или иного персонажа, но всегда завершающейся ко всеобщему почти благополучию и, конечно, всегда веселой.

Что до "Лунных птичек", то игровой принцип, как нам кажется, здесь не только уместен, но и единственно возможен. Историю о том, как на скромного надзирателя провинциального колледжа Валентина чудесным образом нисходит способность обращать людей в птиц, и что из этого в конце концов получается, — иначе, пожалуй, и не рас­скажешь. В самом деле, не принимать же всерьез эскапады Валентина. Для начала — для "пробы пера" — он превращает в очаровательную птичку свою, все решительней претендующую на его симпатию, тещу; затем, словно бы походя, отправляет ей во след надоедливых туристов-англичан; затем присоединяет к этой компании своего коллегу-профессора и двух оболтусов-учеников, слишком уж рьяно проявляв­ших интерес к истинному предмету его тайных вздохов . А потом уже, по горячим следам, один за другим взвиваются из мира людей в царство пернатых— полицейские, инспекторы академии, родители учеников, представители власти . и— пошло, и— поехало! Вот, что из этого по­лучилось, — кутерьма какая-то!

Многокрасочный, пестрый, этот спектакль идет в темпе дьявольски быстром, не давая зрителю перевести дыхание, не позволяя заметить однообразие ситуаций пьесы и обратить внимание на одномерность персонажей. Стремительность смены поистине чудесных событий так велика, что самим героям просто не остается времени на то, чтобы уди­виться. Они мчатся к новому и новому чуду, которое воспринимают как должное. Соблюдение обыденной житейской логики в необыкновенных обстоятельствах и порождает забавный комический эффект. Непрерыв­но возрастающая степень сложности ситуаций переключает внимание зрителей на забавные положения, в которых оказываются персонажи. Драматург наделяет каждый персонаж броской и запоминающейся, элементарной характерностью. Эта элементарная психологическая чер­точка превращается актерами в забавную странность, вырастает до сво­его рода "ошибки природы". Она преувеличивается ровно настолько, чтобы вызвать смех: господин Шабер (Люсьен Баржон) до невозможно­сти суетится; его дочка Элиза (Паскаль де Буассон), удрученная своим возрастом и своей непривлекательностью, что-то нудит о сексапильно-сти; мадам Шабер (Ивонн Клеш) недвусмысленно и рьяно наседает на зятя . Это персонажи масочные, неживые— те же марионетки, причем сходство с марионетками им придает, как ни парадоксально, слишком уж уверенное, слишком уж раскованное мастерство исполнителей. Сходство персонажей с куклами усугубляется роскошью и неправдопо­добной яркостью костюмов от модного парижского модельера Пьера Бальмена (в одном из своих интервью Барсак специально оговорил это обстоятельство). На нейтральном голубоватом фоне графической деко­рации Жака Ноэля вспыхивает то нестерпимо алое платье мадам Ша­бер, то умопомрачительный, небывало желтого цвета костюм полицей­ского инспектора Гринде, и так далее.