Определю эти критерии совокупно как нравственное отношение творца не только к предмету, но и к материалу своего искусства (Л. Толстой). Здесь уместно вспомнить и необычайно краткое пушкин­ское определение — "слова поэта суть его дела", и столь же необыкно­венно пространное рассуждение Гоголя: "Если художник станет оправ­дываться каким-нибудь обстоятельством, бывшим причиной неискрен­ности или необдуманности, или поспешной торопливости . тогда и всякий несправедливый судья может оправдываться в том, что брал взятки и торговал правосудием, складывая вину на свои тесные обстоя­тельства, на жену, на большое семейство— словом, мало ли на что можно сослаться ."

Оказалось, однако, что связь между — скажу так — нравственным бытием художника и цельностью его замысла, между жизненной полно­той его создания и театральной направленностью его усилий налажива­лась в это театральное время чрезвычайно трудно. Сказалось ли тут от­сутствие подлинной культуры театральных направлений, утративших актуальность прежде, чем они с достаточной полнотой и ясностью са­моопределились, кристаллизовались в театральной практике, или про­сто отсутствие театральной культуры — гадать не буду. Не исключено, что на искусстве театра неблагоприятно отразилось и воздействие средств массовой коммуникации, наступление так называемой "мозаич­ной культуры" (А. Молль), пришедшейся как раз на этот период. Так или иначе, но с грехом пополам поднявшись до уровня нескольких сенсаций, театр крайне редко в ту пору одаривал нас потрясениями, возникновение которых, как кажется, вполне ожидалось ввиду возможности воссозда­ния на сцене не раз уже помянутой "жизни человеческого духа" сово­купностью всех мыслимых и немыслимых театральных средств.

Правда, потрясения эти оказались незабываемы, а значение спек­таклей, их породивших, выходит далеко за рамки того театрального времени. В их числе— "История лошади" и "Взрослая дочь молодого человека". О таких масштабных работах надо писать или много, или ничего. Ограничусь замечанием, что в обоих случаях на сцене возникал мир уникальный и целостный, в котором приметы мхатовского "душев­ного реализма" парадоксальным образом оказались сращены с методом "условной режиссуры", самые обыденные действия сгущались до зна­чения обряда, а сценический ритуал оказывался насыщен поразительно точными психологическими открытиями. Взаимопроникновение реаль­ного и театрального, бытового и условного позволяло зрителям с не­обычайной интенсивностью переживать и правду, и поэзию этих поста­новок, проникать из одного ближайшего их плана в следующий, отда­ленный, таким образом постепенно возвышаясь до истинного наслаж­дения искусством, до открытия важнейших граней реальности, духовно­го бытия человека. Здесь самосознание театрального творца торжество­вало победу; здесь сквозь причудливый рисунок сценического действия просвечивала сама вечная душа театра .

Наконец, накануне "перестройки" и в первые ее годы театр получа­ет мощный удар совсем с иного фланга: он становится жертвой полити­ческой актуальности и публицистической злободневности. Художник берет на себя работу, которую до него не успели выполнить историки и которую куда лучше него могла бы выполнить ежедневная пресса.

Нет никакой надобности отрицать общественную полезность мно­гих пьес и спектаклей этого периода — театру от этого не легче. В ли­тературе верх берет злободневная "политическая беллетристика" вроде романов А. Рыбакова, "эстетически уязвимых, но нравственно здоро­вых" (эта формулировка, взятая из газеты того времени, способна по­трясти основы не только того или иного художественного направления, но, пожалуй, и самого искусства . Что ж, таково уж было это время!). На сцене — спектакли, содержание и смысл которых можно было пере­дать одной-двумя фразами (правда, тоже весьма и весьма "нравственно здоровыми"), своего рода "позднесоветские" "piece a these", которым оказываются столь решительно противопоказаны многоплановость и многозначность, какие-либо художественные переживания, не говоря уже о потрясениях. Об очищении, о катарсисе в связи с этим рядом яв­лений говорить как-то даже неудобно . Когда же театр брал на себя не­легкую задачу расцветить политическую публицистику блестками теат­ральности, то получались, как правило, либо всем памятные, должно быть, массовки в мхатовской версии "Так победим!", либо белая бурка на Троцком и красный флаг в руках у Бухарина в вахтанговской поста­новке "Брестского мира". Можно без преувеличения сказать, что брак театра с публицистикой в свете отдаленной и принципиальной перспек­тивы развития отечественного сценического искусства был крайне не­удачен и тягостен для обеих сторон. Театральность искажала и прими-тивизировала историческую или политическую идею, публицистика оглупляла и дискредитировала театр.