Когда мы стоим перед "Сикстинской мадонной" Рафаэля, сердце переполняется благодарностью к художнику, который так совершенно воплотил на своем полотне идеал любви, материнства, женственности, человечности. И только очень дотошный зритель-специалист, и то лишь вдоволь насладившись картиной, начнет разбирать ее по деталям и увидит элементы условности (вроде, например, зеленых занавесок, укрепленных на палке прямо на небесах).

Без театральной условности нет и самого театра. Как можно поставить, например, трагедию Шекспира или "Бориса Годунова" Пушкина с их множеством лиц, картин, мгновенных переходов из одного места действия в другое, не прибегая к условностям? Вспомним восклицание Пушкина: " .какое, к черту, может быть правдоподобие в зале, разделенной на две половины, в одной из коих помещается две тысячи человек, будто невидимых для тех, кто находится на подмостках ." "Правдоподобие положений и правдивость диалога — вот истинное правило трагедии"1,— утверждал Пушкин, — а вовсе не внешнее слепое подражание жизни.

О мастерстве художника удивительно хорошо сказал Лев Толстой: " .нужно, чтобы художник овладел своим мастерством так, чтобы, работая, так же мало думал о правилах этого мастерства, как мало думает человек о правилах механики, когда ходит. А чтобы достигнуть этого, художник никогда не должен оглядываться на свою работу, любоваться ею, не должен ставить мастерство своей целью, как не должен человек идущий думать о своей походке и любоваться ею"2.

А мы нередко не только "оглядываемся на свою работу" и любуемся своим подчас вовсе не таким уж высоким мастерством, но призываем к тому же и зрителя, поминутно напоминаем ему: смотри, какой фокус, какой удивительный прием!

Источник подлинного новаторства в искусстве — жизнь. Манера актерской игры как составная часть режиссерского замысла

Какой же из многочисленных элементов режиссерского замысла берет режиссер за основу в поисках театральной правды будущего спектакля?

Режиссер, разумеется, имеет право начать работу с любого компонента: с декоративного оформления, с мизансцен, ритма или общей атмосферы спектакля. Но очень важно, чтобы он при этом не забывал основной закон театра, согласно которому главным его элементом, носителем его специфики — или, по выражению Станиславского, "единственным царем и владыкой сцены" — является артист. Все остальные компоненты Станиславский считал вспомогательными. Вот почему нельзя признать решение спектакля найденным, пока не решен основной вопрос: как играть данный спектакль! Другие вопросы — в каких декорациях, при каком освещении, в каких костюмах и пр. — решаются в зависимости от ответа на этот коренной вопрос. В развернутой форме он может быть сформулирован так: какие особые требования в области как внутренней, так и внешней техники следует предъявить к актерам — участникам данного спектакля?

Разумеется, в актерском исполнении любого спектакля и любой роли должны быть налицо все элементы актерской техники; отсутствие хотя бы одного из них зачеркивает все остальные. Но применительно к каждому спектаклю в отдельности перед режиссером стоит вопрос: какие из этих элементов следует в данном спектакле выдвинуть на первый план, чтобы, ухватившись за них, как за звенья одной неразрывной цепи, вытащить в конце концов и всю цепочку? Так, например, в одном спектакле важнее всего может оказаться внутренняя сосредоточенность актера и скупость выразительных средств, в другом — наивность и быстрота реакций, в третьем — простота и непосредственность в сочетании с яркой бытовой характерностью, в четвертом — эмоциональная страстность и внешняя экспрессия, в пятом — сдержанность чувств и величавая строгость формы, в шестом — острая характерность и четкая графичность пластического рисунка. Словом, разнообразие здесь не имеет границ, важно только, чтобы всякий раз было точно установлено именно то, что необходимо для данной пьесы.