Именно такой вариант прочтения "Трех сестер", к сожалению, за пределами фестиваля предлагает Роберто Чулли.

* * *

На сцене Театра ан дер Рур, распахнутой во всю ширь и глубину, собрались едва ли не все действующие лица пьесы. Именно на сцене, потому что там и сям разбросанные предметы обстановки лишь оттеня­ют бесприютность пространства, открытого всем ветрам и даже время от времени засыпаемого хлопьями снега .

Впрочем, и на этой неярко и неровно освещенной сцене идет своя жизнь, появляются узнаваемые фигуры, звучат ожидаемые слова. Вме­сте с тем каждый персонаж не просто очерчен кругом одиночества, но, кажется, живет в особой плоскости, не пересекающейся с другими. Та­кое ощущение, что это происходит во сне или в музее оживших воско­вых фигур . Накрывают стол, поздравляют именинницу, дарят подарки. Но быт как бы "стиснут", сокращен ракурсом, весьма далеким от житей­ской достоверности. Быт— это звуки застолья (да и те доносятся через динамики), это когда приносят пирог "от Протопопова". Когда же ста­ренький, седой как лунь Ферапонт начинает с такой же древней Анфи­сой разбирать ящик с игрушками и пускает по рельсам маленький паро­возик — это уже не совсем быт. Когда же, как бы откликаясь на это, сестры заводят свое "В Москву! В Москву!" и Кулыгин, выстроив гос­тей гуськом, тут же организует игру в "поезд", сам изображает и паро­воз, и машиниста, и кондуктора, свистит, шипит, пыхтит и наконец объ­являет: "Москва!"— то это уже совсем не быт. Появляется Верши­нин — и сестры тут же разыгрывают некую арлекинаду о приключениях нового гостя, сообщенных им Тузенбахом. Вытащат к авансцене Анд­рея — и он тут же продемонстрирует свои музыкальные таланты, вир­туозно сыграв несколько фраз на контрабасе .

Позвольте, нет у Чехова этого паровозика, этой игры, этой арлеки­нады, нет контрабаса, который, следует признать, своим бархатным, траурным голосом весьма интересно интонирует всеобщую суету . Нет? Разве? И так ли уж важны все эти мелкие отступления?

Куда важнее иное: на подмостках небольшого немецкого театра в постановке знаменитой пьесы знаменитого русского драматурга творит­ся гротесковый карнавал бытия. В нем высочайшим образом аттестует­ся понятие "игры". Игра интересов, игра обстоятельств, игра страстей, наконец, игра жизни и смерти . Не является ли, в сущности, и сама жизнь игрой, причем с заранее известным и неизбежным исходом?

С какого-то неуловимого момента в спектакле Чулли начинает фи­зически ощущаться постоянно растущее разряжение, нечто вроде "чер­ной дыры", что постепенно втягивает в себя всех без исключения героев спектакля — и этого юмориста Кулыгина, с поразительным чувством драматизма сыгранного Стефаном Матоушем; и этого Андрея (Ханнес Хельман), в душевной судороге произносящего покаянный монолог перед сестрами; и эту блистательно-брутальную Наташу, облик и по­вадки которой Кристина Шон подсмотрела едва ли не в диснеевской мультипликации; и этих дряхлых, впавших в детство Ферапонта (Дани­эль Pop) и Анфису (Мария Нойман) — одним словом, как говорит Нина в "Чайке": "все жизни, все жизни, все жизни" .